|
Это я, Эдичка.
В центре повествования находится лишенное сюжетной линии бытие обретающегося на самом дне нью-йоркского общества советского эмигранта Эдуарда Лимонова. Ласковое и взволнованно-жалостливое отношение к себе самому заставляет автора временами обращаться к собственному отражению в третьем лице и, как вскоре становится понятно, также в неакцентированно половом третьем роде: Эдичка.
Жизнь Эдички, как выясняется из книги, бывшего известного и почитаемого в СССР андеграундного поэта, вращавшегося в кругах творческой и интеллектуальной богемы, частого гостя в домах высокопоставленных чиновников и властьпридержащих, после эмиграции из страны недоразвитого социализма становится похожа на путешествие смертного в Аид. И, действительно, можно понять, что туристические проспекты, обрывки диссидентских писем и измышления среднего класса рисовали Америку с точки зрения продавца, выпущенного на свежий воздух бывшего заключенного и крепко стоящего на ногах американца, для которого этот мир был родным, соответственно. Эдичка же, влекомый идиалистическими ожиданиями, молодой и трепетный оказывается в этом мире привидением, которое вольно передвигаться между небоскребами Манхэттена, смотреть на бутики и рестораны, но не имеет возможности стать частью всего этого великолепия. А в то же время основная установка системы, рудиментарной частью которой он становится, сводится именно к этому, - использованию на всю катушку свободы, которую дают деньги. Дивный новый мир, на который так удивительно было бы смотреть из окна туристического лайнера, дивясь свободе и довольству счастливых американцев, оказывается жестоким, холодным и безразличным к бывшему советскому подданному, который живет на пособие по безработице и никак не может найти для себя места.
На момент начала рассказа мы видим Эдичку сидящим голышом на балконе съемной квартирки, которая даже закаленному советскими хрущевками человеку напоминает бельевой шкаф средней степени роскошности. Однако это один из немногих вариантов, что может себе позволить живущий на велфэр русский эмигрант, эксгибиционизм которого позже будет выдаваться за вялую форму социального протеста и пассивную демонстрацию личной свободы. Итак, поблескивающий сальными ягодицами со своего балкона Эд варит щи и получает удовольствие от того, что порой перехватывает взгляд клерка из занимаемого офисами здания напротив. Эдичка представляет, каким сладостным блюдом он видится задроченному 10-часовым рабочим днем клерку, и с большим удовольствием налегает на варево из чадящей плошки.
Повествование протаскивает нас вслед за неприкаянным Эдиком по бесконечным кварталам Нью-Йорка, Централ парку, рабочим местам, которые герой вынужден был сменить, и, конечно, по маниакальным и максималистичным измышлениям, рождающимся в обезумевшем от бесконечных щей и родовых травм сознании Лимонова.
- Я всегда поражался, - пишет герой, - тому, как женщины устроились в этом мире! Мужчины рвут жопы на работе, изловчаются ухватить кусок пожирнее, поднести его к их кривляющимся ртам, убедить принять, а потом выплясывают перед скучающим взглядом и поют про луну и звезды, надрывая сухожилия, силясь свентить с неба косую ухмылку месяца, чтобы вдеть его в косы желанной. А она, - хлопает себя по ноге взволнованный Лимонов, - она лишь раздвигает ноги и лежит, получая удовольствие и ничего не делая!
Далее Эдичка сетует на то, что он устал быть этим крутящися в колесе работягой и рвущим с небес светила мужиком. Стать бы, - восклицает он, - как они. Ей-богу, что сложного, - вовремя улыбнулся, подарил надежду, вильнул задом, поработал ртом и раздвинул ноги. И все! Тут Эд проваливается в бездну фантазий. Его возвышенного склада уму представляются , в которых боготворимое им собственное тело и тонкое устройство души познаются и оцениваются по заслугам обеспеченным кавалером, что достаточно хорош, дабы прочувствовать истинную цену доставшегося ему сокровища и стать мужественным защитником и хранителем своего чуда. Так, постепенно разочаровавшись в доле мужчины на этом свете, Эдик ищет путей вступления в новую жизнь и убеждает своего друга познакомить его с опытным обеспеченным педерастом, которому жаждет принести свою невинность. Около десятка страниц идут размышления и полные восторга строки о его, Эдички, девственности в плане мужеложства. Однако, как гласит биографический труд Лимонова, девственности его лишает не престарелый близкий к искусству муж, а скрывающийся на одной из помоек Нью-Йорка негр. Длительное и детальное описание производимого на песке возле заброшенной детской площадки акта сопровождается изложением душевных переживаний автора, который вместе с семенем выплескивает из себя всю накопившуюся в нем горечь обид и разочарований, а в лице незнакомого здоровяка-негра находит сильное мужское начало, на которое ему так давно хотелось опереться. Утром счастливый и опустошенный Эдик покидает дремлющего гиганта и пускается дальше в путешествие – к новым неграм, заплутавшим и жалким нелегально мигрировавшим вьетнамкам, которых уже он сам – усвоив законы новой отчизны – использует по полной программе для удовлетворение клинических страстей, одновременно борясь с отвращением к ним, вьетнамкам. На его пути встречаются новые мужчины, женщины.
Постоянными спутниками остаются лишь галлон калифорнийского вина за несколько долларов, щи и убежденность в собственной миссионарности.
Основной составляющей повести служит ломающееся и мнущееся мироощущение человека, лишившегося не только точки опоры, но совершенно потерявшего ориентиры в холодном мире капиталистической объективности. Герой называет себя Эдичка. И если отвлечься от мании величия боготворящего себя автора, то допустимо, что Эдичка могло бы быть по тексту именем ребенка, слабого и беззащитного перед обстоятельствами, в которых он сам по легкомысленности оказался, и остро нуждающегося в защите, сильном активном начале, которое взяло бы над ним опеку и вызволило его со дна холодной ямы американской жизни. Взрослый человек, оказавшись в чуждой и как выясняется совершенно незнакомой ему среде не многим порой может отличаться от ранимого ребенка, которого безразличная система не замечая сминает и медленно переваривает. Сутки напролет, подталкиваемый личностной непосредственностью, он бродит по улицам большого города в надежде встретить то самое событие, что все кардинально изменит. В чудовищной глубине своего падения, он лишается всех ориентиров, и в хаотичном безумном мире еще ярче раздувает светило собственного “я”, которое остается единственным стойким элементом этого бытия и из которого он черпает тепло, где бы ни находился. В итоге, какие бы поступки он ни совершал, чтобы с ним не происходило, Эдичка, протягивая заиндевевшие ладони к пламени собственного эго, с первой до последней страницы произведения пишет о себе, как о герое. Это описание его жизни. А по логике персонаж, которому отводится больше всего места в произведении, является героем. Значит, и Эдичка герой. Мир вокруг нас? Значит, мы в его центре!
Неизвестно, насколько в действительности биографично это произведение. По духу и манере повествования некоторые особо садомитские сцены несколько наиграны. Логично предположить, что автор, отдавая себе отчет относительно факторов, влияющих на успех книги, решил давить на эпатаж. Фантазии писательниц-домохозяек разного помола относительно их блядских вылазок отдают нафталином и убежавшим молоком и воспринимаются не иначе как фантазия, вызывая незначительный интерес лишь у онанирущих школьников. В то же время история, в которой автор не скрывая лица, рассказывает на правах реальных событий о соитии с неграми, шлюхами и капельках мочи на члене, вызывает стойкий нездоровый интерес. Целевая аудитория с тяжелой отдышкой шарит меж книжных полок вспотевшими ладошками. На руку Лимонову и то, что он – эмигрант из единственного в мире утопического государства, где по заявлениям околовластвующих олигофренов секса нет. Да, весело восклицает американский критик, традиционного секса в СССР нема, а вот извращений, содомии, зоофилии и некрофилии в высших партийных эшелонах с вагон, это же очевидно – прочтите Лимонова.
Трудно удержаться от того, чтобы не поразмышлять, насчет того, что Эдичка, мечтавший быть раздвигающей ноги женщиной, продающей и пассивно принимающей, жадной до острых ощущений любой степени табуированности, последние годы претендует на статус политика. Но… в падлу расписываться об этом. Достаточно сказать, что лучший компромат на Лимонова – это он сам.
Кто-то сказал, что нищие – это продавцы собственного унижения. Стремящийся не столько к эпатажу как цели, а скорее как к средству, позволяющему максимально сократить тернистый путь нуждающегося в средствах писателя к полкам книжных магазинов, Лимонов, прошедший ньюйоркскую школу рыночной экономики, быстро понимает, что у него есть товар, который наверняка понравится закомплексованным или жадным до темноживотного волнения, нуждающимся в самоутверждении или жаждущим найти замочную скважину, сквозь которую можно увидеть оборотную сторону американской мечты, и наконец оценить свое скромное существование людям. То есть, среднестатистическому большинству. У автора было, что продать: унижений, страданий, сомнительных приключений и неврозов он накопил в таком количестве, что книгоиздатели очень скоро стали снабжать обложки Эдички длинным списком стран, где читателю уже удалось испытать эмоциональный стресс и терапевтический катарсис от прочтения Одиссеи Эдика.
Заключение о вскрытии: эпатажный ширпотреб, больше смахивающий на лениво и малограмотно (в книжке действительно много орфографических и стилистических ошибок) ведущийся дневник маргинала, чем на произведение писателя, о котором всерьез разговаривают в авторской среде.
Читать - в терапевтических целях на грани самоубийства: собственных жизненных невзгод покажется полем с лютиками и ромашками в сравнении даже с самыми беззаботными мгновениями быта Эдички.
Лучше наверное, если уж тянет на Лайма, прочесть что-нибудь из позднего – делая скидку на время можно допустить, что он окреп и возмужал, чтобы покрепче держать перо. Сам я кроме Эдички ничего не читал, но запомнился отзыв одногруппника на 3 курсе читавшего что-то из позднего Лимонова с яркой цитатой: “… он мял ее половые губы цвета давленой малины”. Охереть просто какие образы! Символисты дымят в курилке.
|
Главная 
